Новости › Культура › Жизнь как иллюзия

30 ноября 2010 г. (14:18)

На сцене МХТ им. Чехова продолжаются устроенные «Золотой маской» гастроли петербургской Александринки. Вслед за очень лапидарным и жестко сконструированным «Гамлетом» Валерия Фокина москвичи увидели еще одного номинанта на национальную театральную премию - образцово-показательную деконструкцию Андрея Могучего под названием «Изотов»

Худрук Александринки Валерий Фокин, как известно, является одним из самых ревностных почитателей Всеволода Мейерхольда. Но в старейшем театре России, неразрывно связанном с именем великого реформатора сцены, он скорее представительствует от качественного (даже высококачественного) мейнстрима. «Мейерхольдом» же здесь работает Андрей Могучий, главный формалист нашего театрального пространства.

Когда едва ли не все вокруг делали театр о жизни, Могучий делал театр о театре. Он настойчиво испытывал его на прочность и выяснял границы его возможностей. «Изотов» во многом итожит формалистский опыт режиссера, причем итожит парадоксальным образом. Это очень странный спектакль. У него как бы есть сюжет, как бы есть герои и вроде бы имеется литературная основа. Перед началом репетиций один из самых известных представителей «новой драмы» Михаил Дурненков написал для Могучего пьесу. Кажется, пьеса называлась «Заповедник». Кажется, прежде чем написать ее, драматург и режиссер ездили в Комарово, святое для всей питерской интеллигенции место и место детских воспоминаний самого режиссера.

Кажется, эти воспоминания и некоторые факты биографии режиссера вошли в пьесу. А знаменитый обитатель Комарова неформатный гений Олег Каравайчук, чья музыка звучит в спектакле и в значительной степени формирует его, стал прототипом дяди Изотова, гениального пианиста и анахорета, который так и не явится на сцене и которого, подобно беккетовскому Годо, все будут очень ждать. Кажется, кроме беккетовских мотивов в пьесе наличествуют еще и апелляции в сторону Чехова (главный герой писатель по фамилии Изотов отсылает нас к Тригорину, утонувший мальчик - к сыну Раневской Грише) и реминисценции из Довлатова (см. одноименное пьесе Дурненкова произведение). Кажется, вот-вот нам расскажут при этом какую-то очень трифоновскую историю о диалоге героя со своей совестью. Но все это только кажется...

Неопределенность - главное свойство этого спектакля. Внятная, как можно догадываться, пьеса разъята на части, обрывки и реминисценции. И проще всего трактовать ее алогичную структуру и недоговоренность сюжетных линий как сны и видения, в которых герой путешествует между прошлым и будущим, настоящим и вечностью, бытием и небытием. Это все будет правильно, но это не будет полной правдой. Сновидческих спектаклей мы уже видели немало. Были среди них и гениальные опусы Филиппа Жанти, и любопытные опыты эстетически родственной Могучему группы АХЕ. Но там расплывчатость структуры была очевидна с самого начала, и обычные вопросы (кто кого тут любит или в чем вина героя) попросту не приходили в голову.

Спектакль Могучего устроен иначе - как прихотливая мистификация. Истории не то чтобы нет вовсе. Она вроде бы есть. Вот Изотов (Виталий Коваленко), подхватив на вечеринке эксцентрическую красотку Лизу (отличная работа Юлии Марченко), едет на дачу, где встречает свою старую знакомую (любовь?) Ольгу, работающую в местной библиотеке, а также эксцентричного ученого Заратустрова, живущего на дядиной части дачи, и вступает с ними в некие отношения... Но история, вроде бы начавшись, все пытается сказаться и не сказывается. Сюжетные линии все пытаются увязаться и не увязываются. Характер главного героя и его прошлое все пытаются предстать в какой-то определенности, но расползаются, размываются. И то ли жив этот герой, то ли уже умер, попав по дороге в аварию. То ли любил он когда-то Ольгу, то ли нет... То ли стал причиной смерти маленького брата, то ли не стал... Все расплывается, словно бы в наведенном на реальность фотоаппарате сломался фокус.

Обманчивости сюжета вторит грандиозная сценография Александра Шишкина - изобретательная и лукавая одновременно. В ней тоже все скользко, неопределенно и ненадежно. Во-первых, сама земная твердь: действие спектакля разыгрывается на огромном белом трамплине, который заканчивается у самой линии рампы и напоминает снежную горку, с которой так приятно съезжать на санях. Персонажи то и дело пытаются взобраться на эту горку своего детства, но неизбежно соскальзывают вниз. Все места действия или предметы обихода тут, как дверь в «Приключениях Буратино», нарисованы на куске холста. Причем нарисованы (точнее, рисуются по ходу спектакля) не красками, а лучом видеопроектора. И появляются так же быстро, как и исчезают. Самым комичным воплощением этой сценографической причуды становится сцена с дачным сортиром, который мало того что наспех нарисован, так еще и расположен в той части трамплина, где сила земного притяжения все никак не дает героине на него присесть.

Театральная условность обнажена и иронически (нарочито) обыграна: тут играют в воображаемые шахматы, ведут беседу у невидимого забора. Заповедник Могучего конечно же недвусмысленно напоминает кэрролловскую Страну чудес. Но у Кэрролла все структурировано сознанием девочки Алисы, знающей, как все должно быть на самом деле. А тут никто не знает ничего. Абсурдист Кэрролл чувствует себя хозяином художественной реальности. Тут все расписываются в невозможности с ней совладать. У Пиранделло шесть персонажей ходят в поисках автора. Тут персонажи ходят в поисках самих себя. А поиск смысла жизни приравнен к поиску сюжета. Разговор второстепенных персонажей в какой-то момент принимает «научный оборот», и выясняется, что и в науке, как и в сюжете, тоже черт ногу сломит. Что мы знаем про эту жизнь, про самих себя, про вселенную, про материю? Нам ведь только кажется, что что-то знаем. В финале герой начинает сдирать со «склона» покровы, а там за белой тканью обнаруживается черная, а за ней опять белая, а за ней огромная дека рояля, от которого, наверное, потерян ключ и на котором никто и не сыграет. Что там за покровами жизни? За пеленой и чередой событий? За ее порой кажущимся стройным сюжетом? Если бы знать, если бы знать...